О воспитании в еврейской традиции — Приложение 2 — Как нас воспитывали

ПРИЛОЖЕНИЕ 2. «КАК НАС ВОСПИТЫВАЛИ»

Дорогие читатели!

Как известно, лучше всего мы учимся на примерах других людей. Поэтому мы хотели бы предложить вашему вниманию интервью с замечательными женщинами, получившими, благодаря самоотверженности своих родителей и их преданности Торе, настоящее еврейское воспитание еще в бывшем СССР, и продолжившими эти традиции при воспитании своих детей в Израиле. Интервью брала г-жа Лея Шухман.

Интервью с раббанит Хавой Куперман, дочерью рава Ицхака Зильбера и раббанит Гиты-Леи

Родителей раббанит Куперман представлять не нужно. Имя ее отца, замечательного раввина Ицхака Зильбера, известно любому русскоязычному еврею, вернувшемуся к традициям отцов. История их семьи изложена в автобиографической книге «Чтобы ты остался евреем», и потому мы начинаем сразу с вопросов непосредственно по нашей теме.

Скажите, пожалуйста, как родители рассказывали вам о Торе, о Всевышнем?

Для моих родителей это было настолько понятно, ясно и однозначно, что не было вообще вопросов, что это такое. Знание о Творце и его Торе как бы «витало в воздухе». Когда пришло время, я пошла в школу, и там, конечно же, говорили другое. На меня это не влияло, поскольку я была уверена, что папа и мама знают все намного лучше всех остальных. Каждый раз я убеждалась заново, что папа знает больше, чем учительница. Например, однажды на уроке астрономии она говорила, что солнце стоит на месте, а земля и все планеты движутся вокруг него. А папа мне уже до этого рассказывал, что солнце тоже движется.

Папа очень старался объяснять нам все на нашем уровне, так, чтобы было понятно детям; как я понимаю, точно так же поступали и его родители. Я родилась в относительно спокойное время. А папа родился в 1917-ом году, то есть его детство пришлось на самый расцвет коммунистической идеологии; к тому же они жили в коммунальной квартире. Так что если дедушка смог передать папе твердую уверенность в том, что Тора – это истина, то все папины убеждения уже складывались на этой основе.

Для наших родителей воспитание детей было важнейшим делом. Поскольку они понимали, что дети не могут сидеть взаперти в тесной квартире, они всегда искали квартиру с двориком; пусть хоть самый маленький, но должен быть дворик (и чтобы не было в нем проблем с переносом в Шабат). В результате они снимали достаточно неудобные квартиры; например, водопроводный кран у нас в доме был только в последний год перед отъездом, ведь найти в Ташкенте квартиру с двором, да еще и удобную во всех остальных отношениях, было очень сложно. Но для родителей важнее всего было дать нам возможность играть свободно, иметь свое пространство. О нашем психологическом здоровье папа и мама заботились не меньше, чем о физическом. Конечно, о нем также заботились, но папе было важнее наше моральное самочувствие. Он всегда считал, что если психологически ребенку хорошо, – все остальное тоже будет хорошо. Родители шли ради этого на большие жертвы – но я уверена, что они даже не чувствовали, что жертвуют своим комфортом.

Как родители объясняли вам смысл заповедей?

Они старались объяснять смысл заповедей прежде их исполнения. Скажем, папа научил меня молиться Шма Исраэль, когда мне было два или три года, и я помню, как он сел со мной и объяснил, первым делом, перевод каждого слова отдельно, чтобы я понимала, что я говорю, а потом – общий смысл этого стиха Торы. Мы часто объясняем детям каждое слово отдельно – и они понимают его, но общий смысл остается для них абсолютно непостижимым. И папа объяснил мне, что в этом предложении имеется в виду, так, чтобы я в мои три года могла понять. И каждый раз, когда я добавляла новые части к моей молитве, он заранее все объяснял. При этом ему было очень важно не перегружать нас. Ведь как обычно бывает? Ребенок спрашивает (а иногда и без того, чтобы он спросил) – и мы начинаем рассказывать ему как можно больше, сколько он вытерпит. У нас в доме было совершенно иначе. Мы приходили сами; папа всегда ждал, что мы придем. Он никогда не был инициатором хотя думаю, что ему, быстрому во всем, что касается Торы и заповедей, было очень нелегко сдерживаться. Мы приходили и просили: «Папочка, пожалуйста, научи меня тому-то и тому-то!» и он все объяснял, все переводил с иврита на русский. Я говорила: «Папочка, ну еще, еще…», а он говорил: «Все, пока тебе хватит! Иди поиграй!» Он все время поддерживал в нас стремление узнать еще и еще. Другой важный момент: мы всегда ощущали себя хорошими детьми! У нас в доме детям никогда не давали почувствовать, что они не дотягивают до того, чего родители ждут от них. Напротив, папа всегда старался дать нам почувствовать, что мы выше ожиданий, и особенно – во всем связанном с еврейской верой. До сегодняшнего дня у меня есть места в молитве, которые я невольно перевожу на русский…

С теми его объяснениями?

Да! Скажем, он мне объяснял, отвечая на мой вопрос, что такое Всевышний. Мне было тогда три-четыре года. Что детям обычно говорят? Что Его не видно, Его невозможно почувствовать, но Он есть, и Он правит всем и все от Него. Ребенку тяжело это понять. А папа сказал мне так: «У тебя есть сила?» – «Да, конечно, у меня есть сила!» – «Ты чувствуешь ее?» – «Да, конечно, чувствую!» Такими словами он помог мне, чтобы я представила себе и ощутила свою силу, а потом спросил: «Ты можешь ее увидеть? Где она, твоя сила? Посмотри на нее!» – «Не могу, папа, я ее не вижу!» И тогда он говорит: «Так и Всевышний! Он – Сила мира!» А ведь смысл одного из имен Творца – Кэль это именно сила. И ребенок вполне может понять и почувствовать это!

А как ему удавалось сделать, чтобы у вас было ощущение радости при исполнении заповедей?

Чувство радости было в самой его природе, и он сохранил это на всю жизнь как мне кажется, отчасти за счет врожденных свойств души, а отчасти – благодаря его родителям. Папа был единственным сыном (у него была сестра, умершая в младенчестве, когда ему самому было около двух лет). Понятно, что родители просто обожали его; все, что он бы ни делал, было самым лучшим и замечательным в мире. Они совершенно не боялись его избаловать (у огромного большинства других родителей это произошло бы непременно). И точно так же он относился к нам. У него тоже не было понятия «бояться избаловать»; для него было невыносимо, когда ребенок плачет. Плачет – значит надо сразу все сделать, чтобы успокоить его! Например, мне рассказывали, что когда я была совсем маленькая (около года) и папа меня брал на руки, то первым делом я хватала его очки и бросала на пол. А папа каждый раз смеялся, шел и покупал новые притом, что материальное положение семьи было тогда просто катастрофическим. (Например, стулья со спинкой появились у нас в доме, когда мне было лет пять; их нам кто-то подарил. А до этого были только табуретки, да и тех не хватало).

У папы было очень мало времени, которое он мог бы посвятить нам; но когда он был с нами – он был только с нами. (Слава Б-гу, телефонов тогда еще почти ни у кого не было). Приходил домой – радовался, играл с нами, прыгал; ходил с нами гулять и учил радоваться любым мелочам. Например, он научил меня, что если смотреть на небо сквозь листья деревьев, это очень красиво. Все время приносил нам всяких животных, чтобы мы с ними возились. Он даже учил меня играть в догонялки: как нужно внезапно останавливаться, бросаться в другую сторону и т. п., чтобы поймать того, кого ловишь. Я была маленькой, и такие вещи казались мне величайшим открытием. В Шабат вечером папа приходил из синагоги; он пел Шалом алейхэм, танцевал с нами, брал на руки и подбрасывал в воздух. Потом говорил молитву Рибоно шель олам (в Израиле ее обычно не говорят); при этом он поднимал руки вверх и ходил так по всей нашей маленькой квартире, а мы – за ним «хвостиком». Еще такая игра была у нас: когда папа говорил благословение амоци лехем и отрезал себе свой кусок халы, мы хватали его и убегали, и он бегал за нами по всему двору, чтобы забрать. Еще я помню, что когда папа говорил после трапезы Биркат а-мазон, я все время подсказывала ему следующее слово. И папа все это терпел!

С другой стороны, у нас в семье были очень строгие и точные законы. Мама была строгой и дисциплинированной матерью и хозяйкой. У нас не было такого, чтобы дети настойчиво требовали и вымогали что-нибудь. Если ребенку сказали «Нет!», а он начинает плакать, – все! Он это в жизни не получит! Можно было просить, договариваться – но не нудить и выпрашивать.

У папы тоже были строгие правила. Например, в праздник Суккот, в день смерти Виленского гаона, папа читал нам его известное письмо, которое он написал своей жене, намереваясь уехать в землю Израиля. Он говорит там, что к детям нужно относиться очень бережно и мягко, все им прощать, но если они будут говорить нехорошие слова, клятвы, неправду – бить их, не жалея. И папа каждый год нам это письмо зачитывал. Мы знали, что если скажем лашон а-ра – это будет просто конец света; в нашей семье такого не может быть! Конечно же, сами родители никогда не говорили плохих слов; даже слово «дурак» было совершенно неприемлемым, не говоря уже о чем-то еще.

Если кто-то из детей сказал что-то в этом роде – родители были просто в шоке… Как это может быть? Как можно так нехорошо относиться друг к другу?

Если родители заставали нас в ссоре (в их присутствии мы никогда ссор не начинали) сохраняли спокойствие, поскольку это свойственно детям. Но есть вещи, которые непростительны в любом возрасте: например, оскорбить кого-то, найти у другого слабое место, чтобы нанести обиду – это было совершенно неприемлемо.

Родители вас наказывали?

Очень редко. Помню такой эпизод: мне было тогда три или четыре года; мне сказали, что пора спать, и я ответила, что не пойду. А другой раз когда я болела: меня заставляли пить молоко с медом и содой, а я отказывалась… Я была нормальным ребенком и, конечно же, не всегда слушалась. Но когда папе приходилось наказывать – он потом просто заболевал! Он был очень активным человеком его никогда нельзя было увидеть просто так лежащим на диване, и даже совершенно больным, с воспалением легких и температурой 39 градусов, он выходил на работу. Но после наказания детей ему было настолько тяжело и плохо, что он ложился в кровать, и для нас самым страшным было не наказание само по себе, а то, что было потом с папой! Мы чувствовали в таких случаях, что причинили родителям ужасную боль; это было гораздо хуже любого наказания.

Мама тоже, бывало, сердилась на нас, но я не помню, чтобы она нас била. Просто говорила, что так себя не ведут и т. п., хотя в целом она более строго к нам относилась.

Когда мамы не было дома, папа мог взять какое-нибудь покрывало, положить нас на него и катать по всей квартире. Папа брал нас в парк. Мы с ним слушали, как квакают лягушки; он говорил, что они так восхваляют Всевышнего. Развлекались, как могли; кормили рыбок. Он покупал мороженое, и мы бросали рыбкам маленькие кусочки.

Говоря о лягушках, папа не занимался «религиозной пропагандой». У него все было естественно. Когда возникали какие-то вопросы – с удовольствием отвечал; можно было спрашивать о чем угодно. Любой вопрос принимался с величайшим уважением. Раз ребенок спрашивает – значит, это то, что его интересует.

В Шабат папа рассказывал нам недельную главу Торы; мы спрашивали, а он отвечал. Это могло длиться часами, и чем более трудным и каверзным был вопрос, тем почетнее это было для спросившего. Если папа сразу не мог ответить, он не забывал его. Мы сами могли забыть, а вот папа даже через пять или десять лет мог вдруг сказать: «Ты помнишь свой такой-то вопрос? – Я наконец нашел на него ответ!» Он рассказывал недельную главу так, что действующие лица были для нас живыми и близкими. Например, в главах от Ваейшев до Ваигаш (где рассказывается о продаже Йосефа в рабство и дальнейших событиях) я сидела под столом – все время плакала, и мне не хотелось, чтобы это видели.

Я была уверена, что никогда в жизни не смогу это преподавать…

Вы сказали, что Ваши родители очень сурово относились к обману. Но, с другой стороны, в СССР во многих случаях просто нельзя было обойтись без этого и говорить одну правду!

Да, конечно! И вот один поучительный пример. Я не пошла в школу в семь лет, как все; родители собирались отдать меня на год позже (чтобы я чувствовала себя более взрослой, независимой и не поддавалась влиянию младших, чем я, одноклассников). Я боялась, что если меня спросят, сколько мне лет, и я скажу, что семь, то меня спросят: почему ты не ходишь в школу? Говорить, что мне только шесть… но ведь лгать нельзя! Решили, что надо отвечать так: «На следующий год я иду в первый класс. Сколько, как Вы думаете, мне лет?» Таким образом, я говорила правду, – а то, что человек будет думать после этого о моем возрасте, меня не касалось. Вообще, мы эту проблему обсуждали всей семьей: что и как здесь сказать, чтобы, с одной стороны, не врать, а с другой – не выдать того, что нельзя. Мне предлагали разные варианты, заранее проигрывали возможные «диалоги»… Это был один из важнейших принципов воспитания у моих родителей: ничего не оставлять на ребенка мол, это его дело! Проблема одного из членов семьи – это проблема всей семьи, а не только его. Мы – семья, и мы всегда вместе!

С другой стороны – также и папа в своих делах советовался с нами. Во-первых, он вообще любил советоваться с людьми, когда нужно было принять какое-то решение. Но, советуясь с нами, он при этом ненавязчиво обучал нас, как вести себя в разных ситуациях: «Если я поступлю так-то, какой будет результат? А если по-другому – какой?» При этом наши советы он воспринимал вполне серьезно. Я была маленькой девочкой и давала ему совет, а он потом в течение следующих десяти лет меня благодарил: «Помнишь, ты мне дала тогда такой хороший совет! Я так и сделал, и все получилось прекрасно!» Притом, что, как я уверена, он мог и сам придумать гораздо лучший вариант! Он абсолютно не боялся за свой авторитет и наша мама была такая же. Они могли доверять нам какие-то секреты, делиться своими переживаниями… Но, с другой стороны, они знали, во что нас нельзя посвящать, какие проблемы нам не по силам. Папа и мама никогда не прятались за нами, не опирались на нас. Они нас растили.

Вообще, родители были психологически очень здоровыми, уверенными в себе людьми, что помогало им переносить все невзгоды.

А вы, дети, со своей стороны, конечно, чувствовали, что можете полностью положиться на папу?

Конечно! Я знала, что он для меня сделает все! Свою жизнь, деньги – все, что только надо, отдаст за меня! И мама, конечно, тоже.

Интересно, как ребенок осознает это?

Мы видели это во всем. Родители никогда не боялись, что мы будем слишком избалованными и станем требовать чрезмерно. Они давали нам все, что могли. Я помню, папа был у каких-то своих знакомых и там ребенок что-то попросил, а отец сказал ему: «Я – не дойная корова!» Папа пришел домой, повторил эту фразу, и было видно, что он просто не понимает, как такое может быть. Дети могут относиться к родителям как к дойной корове? Эта идея у него просто не укладывалась в голове!

Приведу пример. Я провела три года в Америке, и однажды, приехав домой на каникулы, купила маме подарки – вещи, которые ей действительно были нужны.

Через некоторое время я была в гостях у сестры – и вижу у нее одну из этих вещей. Потом пошла к другой сестре – у нее тоже один из моих подарков! Мама им все раздала! Я потом купила сестрам то же самое, чтобы у мамы все-таки что-то осталось.

У нас, детей, все время было ощущение, что мы должны давать родителям, а не что они должны давать нам, именно потому, что они давали нам постоянно. Мы все время пытались их останавливать в этом и жили с чувством, что их всегда и во всем надо ценить, уважать, давать им как можно больше притом, что они сами, конечно же, никаких знаков уважения к себе не требовали.

А если случалось, что кто-то из детей недостаточно уважительно к ним относился, как они реагировали?

Конечно же, делали замечание! Но, понятно, не папа говорил, что «папу надо уважать», а кто-нибудь другой, брат или мама, и точно так же в отношении мамы. Мой брат говорил мне, что когда папа входит в комнату, перед ним надо вставать. А папа говорил: «Нет-нет! Передо мной не надо вставать, а вот перед братом надо, потому что он талмид хахам (мудрец Торы)!»

Так из этого было понятно, что перед обоими надо вставать!

Да! Я вспоминаю еще один момент: когда мне в детстве покупали, например, новое платье, я обязательно шла к папе – показать его; я знала заранее, что он скажет, что оно очень красивое. И хотя про все, что бы я ни надела, папа говорил, что это очень красиво, мне все равно нужно было услышать его одобрение. При всем этом он не говорил просто так; у него действительно был вкус. Однажды я пришла к нему (мне было тогда четыре или пять лет) и сказала, что хочу покрасить ногти красным лаком. В России ведь все красят ногти! Папа не сказал мне: «Да ты что! Ни в коем случае!» Он ответил так: «Ты знаешь, что Всевышний сотворил природу и человека как часть ее. И все, что есть в природе, – очень красиво! Если мы немножко подчеркиваем природу, а не искажаем ее, – это красиво. Например, покрасить ногти розовым цветом – это красиво, а красным – это уже вульгарно!»

То есть он направлял вас в нужную сторону, хотя и очень мягко!

При этом он никогда не говорил: «Не делай этого!» и точка. Казалось бы, на слова маленького ребенка можно вообще не обращать внимания, но папа ко всему относился очень серьезно, как будто я совершенно взрослый человек. И он всегда говорил так, что мы все понимали.

Он никогда не говорил непонятными словами, а только самыми доступными. Родители относились к нам как к взрослым, считались с нами. Если кто-то из детей сказал, что ему что-то неудобно или не нравится, не говорили: «Вы должны только слушаться и делать так, как нам надо!» Они делали все возможное, чтобы подстроиться под нас, понятно, до определенной границы. Так, например, мама сидела со мной дома до первого класса, хотя это было тяжело и с материальной точки зрения, и потому, что она была очень активной, общительной женщиной. Я, уже повзрослев, нередко думала: как она выдержала это?

А когда вы приехали в Израиль, что-то изменилось в их подходе к воспитанию?

Сначала, когда мы сюда приехали, нам стало в чем-то легче, но в чем-то и тяжелее. Мы всегда жили довольно бедно, но в Израиле вначале было совсем уж тяжело! Родители очень много работали – еще больше, чем в СССР, и папа, и мама, но зато мы, дети, уже были немножко старше. Где-то в одиннадцать-двенадцать лет я должна была почти самостоятельно вести хозяйство, так как старшая сестра к тому времени вышла замуж. Ей тоже надо было помогать. В период, когда мне было двенадцать-семнадцать лет, было очень непросто, тем более, что я родилась, когда маме было сорок лет, а отцу сорок четыре; когда я была подростком, они были уже немолодыми людьми. Я ощущала ответственность за них, понимала, что нужно помогать им, проявлять заботу. Они совершенно не давали этого понять, но у меня было такое внутреннее ощущение. Вообще, у нас в семье понятие ответственности было очень важным; чувство ответственности было развито у всех.

А в чем родители были наиболее принципиальны настолько, что никоим образом не могли в этом уступить?

Самым принципиальным для них было соблюдение законов Торы. Еще когда я была совсем маленькой, папа сказал мне: «Ты можешь выйти замуж за любого, только он должен быть евреем и соблюдающим Тору человеком. Все остальное – это твой выбор». И мы очень ясно понимали, что именно это для папы самое важное – чтобы мы соблюдали законы Торы и были праведными, как можно более праведными! Особенно в отношениях между людьми.

В нас воспитывали ответственность. Не контролировали нашу учебу (далеко не со всеми детьми можно так – но на нас, родители это знали, можно было положиться). И еще: родители никогда не будили меня в школу. Они относились ко мне, как к взрослой, и ясно, что взрослый человек должен быть ответственным за себя.

Когда я пошла в школу, мне было уже восемь лет, да и по характеру своему я была очень пунктуальной девочкой. В результате вся моя семья страдала: я просыпалась в семь утра и с этого момента объявляла, что опаздываю, – бедные мои родители! Нужно было собраться, заплести косички, и я не могла делать все это сама. Я все время дрожала, что уже опаздываю, и просила, чтобы мне скорее помогли. Школа моя была достаточно далеко единственная школа, в которой учительница соглашалась, чтобы я не приходила в Шабат. Старшему брату приходилось ехать со мной – провожать. Ему это было довольно удобно, так как недалеко от моей школы была семья, где устраивали миньян ватикин (утренняя молитва перед восходом солнца). Зимой, правда, все было сложнее: солнце восходит поздно, ватикин начинается поздно, а брату не хотелось приезжать со мной намного раньше молитвы и ждать потом на лютом морозе (неудобно ведь в чужую семью приходить заранее). А я очень переживала, что опаздываю на занятия.

Вы сказали, что родители не контролировали учебу детей. Они вообще никогда не проверяли оценки?

Не совсем так. Мы приносили табель, показывали родителям, они смотрели – и этого было достаточно. Папа всегда говорил: не так важны оценки, насколько они хороши; то, что действительно важно, это поведение.

И как это влияло на желание учиться?

Мне самой учеба была чрезвычайно важна. Это – моя честь, мое достоинство. Нас воспитывали так, что у человека должна быть честь. Знаете, было такое, например, понятие, как «офицерская честь»…

Папе и маме было очень важно, чтобы у человека была своя честь; например, если он что-то пообещал – должен исполнить. Нам объясняли, что есть вещи, которые ниже нашего достоинства. Например, когда дети на улице обижали меня, и я сердилась и говорила, что они мне сделали так-то и так-то, а я им сделаю так-то, – мама мне всегда отвечала: «Это – их уровень. Ты до них не опускайся! Ты выше, и тебе все равно, как поступают все остальные!» Но это вовсе не было высокомерием.

Еще одно твердое правило, соблюдаемое в нашей семье: мы обязаны помогать всем окружающим. Папа был сыном раввина, его родители тоже были детьми раввинов и с детства впитали чувство ответственности за все вокруг. Это чувство, я надеюсь, папа передал и нам.

У вас, детей, не было ощущения, что это иногда за ваш счет?

Нет! Это был просто образ жизни. Если человек приходит к вам в дом, – вы обязаны дать ему поесть, уделить внимание, порадовать, поднять ему настроение. Если кому-то рядом с вами плохо, у кого-то проблемы, – это ваша ответственность. Кроме того, у папы было такое ощущение, что Всевышний дал ему достаточно ума, сил и средств, чтобы решить все и со всем справиться. Это ощущение: «Я всегда найду выход из положения!», этот неописуемый оптимизм он явно унаследовал от своих родителей. Еще маленькая, я с ним часто спорила – с позиций реализма. Когда он говорил мне, что сейчас, в следующие полчаса он окажется в трех разных концах города, я пыталась объяснить, что это невозможно, а папа говорил: «Б-г поможет! Мы все сделаем!»

И действительно делал?

Да! А потом еще и рассказывал: «Видишь ли, тут начали позже, там начали раньше и т. д., – и в результате я все успел!» Он объяснял нам: если хотите – сможете! Нас ограничивает не внешний, физический мир, а только наши желания и воображение! Он все время делился с нами этими «открытиями» – и так учил нас на своем примере.

Когда Вы были уже старше, Вы тоже помогали во всех этих делах?

Немножко.

Это было тяжело?

У нас в доме все могли высказывать свое мнение; мы не были подавлены авторитетом родителей. Если папа просил меня что-то сделать, а мне не хотелось или казалось, что это невозможно, я могла высказать все, что я думаю, а папа объяснял, почему это все-таки нужно сделать. Вот один пример. Был период, когда в моей комнате вместе со мной ночевала одна девочка, и она не застилала свою кровать. Мне это мешало; я любила, чтобы в моей комнате был порядок. Я ощущала, что делаю хесед – доброе дело – тем, что воспитываю ее, учу наводить порядок, а она не хотела! И папа объяснял мне, что ей не мешает, что кровать в таком виде. «Тебе мешает – убирай! Делай это для себя!»

У вас всегда было в доме много людей, гостей… Не возникало ли ощущение, что это мешает личной жизни?

Нет! У нас в полной мере была личная жизнь в нашей семье! Папа, идя кушать, закрывал за собой дверь в кухню, он не мог есть на виду у других, это ему очень мешало. С одной стороны – наш дом был очень открытым, но с другой стороны – были вещи, которые касались только нашей семьи.

А передалось ли вам, детям, это качество заботиться обо всех окружающих?

Да. Моя младшая сестра, светлой памяти, тоже всегда говорила, что это часть каждого из нас. Уже выйдя замуж и общаясь со многими людьми, она однажды сказала мне об этом так: «Знаешь, у нас есть такая странная черта характера; оказывается, это не у всех людей так!» А мы даже не чувствуем, что это какая-то необычная вещь; нам кажется, что все такие.

Как ваши родители относились к проявлению эгоизма?

Папа к этому относился с юмором (но не с насмешкой!) и некоторой жалостью – как будто это человек с каким-то физическим недостатком.

А как вообще он относился к недостаткам окружающих?

Старался их не замечать. Мама замечала, а папа – нет. В крайнем случае воспринимал их с юмором. И вообще, папа не был из тех, кто «ищет справедливость», отстаивая свои права. У него был такой подход: «Тебя попросили о чем-то, и ты можешь это сделать – делай! Какая разница, почему именно тебя попросили? Какая разница, честно это по отношению к тебе или нет? И неважно, что другие не стали бы этого делать, или что ты трудишься вместо кого-то. Зачем так переживать? Можешь – делай, не можешь – не делай! Все остальное – не твои проблемы!»

Таким образом, он относился к этим вещам очень рационально, недаром ведь был учителем математики, хотя и был очень чувствительным и эмоциональным человеком. Мама была даже менее эмоциональной.

Папа вырос в поколении идеалистов. Может быть, идеалы у многих были и неправильными, – но все же это было поколение идеалистов.

А что он вообще говорил детям об этих идеалах?

Я лично не очень-то спрашивала. Меня это вообще никак не задевало. В период Брежнева так называемые «коммунистические идеалы» уже начали испаряться.

И вообще, вероятно, ребенку в возрасте третьего класса такие вещи не так уж интересны?

Нет, я помню, что много читала… В это время уже были известны Евтушенко и Сахаров, уже раздавались голоса против коммунизма. А папа мне рассказывал, что времена его молодости были самыми тяжелыми – из-за того, что та лживая идеология казалась тогда многим правдой и воплощением добра: ведь она так красиво говорит о всеобщем равенстве и социальной справедливости! Он рассказал, как однажды спросил у своего отца, почему они, их семья, не верят всему этому и считают, что коммунизм – это плохо. Дедушка взял книгу Мишлей «Притчи царя Соломона», открыл первую главу и показал ему. Вот что там сказано (начиная с 10-го стиха): «Сын мой! Если грешники будут соблазнять тебя не соглашайся! Если скажут: «Пойдем с нами… беспричинно подстережем невинного! Проглотим их живьем… наполним дома свои добычею… Один кошелек будет у всех нас!» Сын мой, не ходи их путем, и ногу твою удержи от тропы их! Ибо ноги их бегут к злу и спешат пролить кровь!» Дедушка сказал папе: «Смотри, вот признак, что это просто бандиты, а не идеалисты: они очень легко проливают кровь!» Так ответил дедушка моему папе, когда тому было семь или восемь лет. (Дедушка знал весь ТАНАХ наизусть, и папа тоже).

А как было после приезда в Израиль?

Когда мы приехали, мы совершенно не представляли себе, что такое Израиль, и вообще западное общество; просто как с луны упали! Не знали, к примеру, что такое банк… В СССР человек исполнитель, а здесь, на Западе, нужно уметь проявлять инициативу. Пришлось перестраиваться – понять, к примеру, что в Израиле есть много партий, что есть трения даже между религиозными кругами… Для нас все это было новым и непонятным. Это было непростое время.

Многие люди думали, что в Израиле вся еда кошерная…

Такого заблуждения у нас не было. Вообще-то мама хотела не брать в Израиль нашу посуду, а папа сказал: дай Б-г, чтобы в Израиле везде был такой кашрут, как у нас! Помню, что когда мы уже летели в Израиль, нам подали мясную еду, а потом мороженое на десерт. В СССР мы привыкли, что все мороженое молочное, и папа пошел выяснять, в чем дело. Он вообще всегда все проверял и выспрашивал. Например, моя мама очень хорошо ориентировалась на местности, а папа – наоборот, никогда не знал, в какую сторону идти, но при этом всегда и всюду доходил раньше мамы. Он просто спрашивал людей, как пройти, причем мог спросить одного, через минуту – другого, и т. д., не стесняясь. Многие боятся, что это неудобно, неприятно, а папа нет! Он советовался со всеми и спрашивал даже у нас, детей. При этом большое количество советов его не путало; многие он сразу отбрасывал и объяснял нам, чем они нехороши.

И решения, которые он принимал, были в полном смысле слова его решениями, логичными и продуманными. Он даже показывал и объяснял нам процесс поиска решения, и при всем этом советовался, чтобы дать нам ощущение, что с нами считаются.

Еще один момент: в нашей семье все мы по характеру такие, что не любим просить что-либо для себя, и папа очень работал над собой, чтобы все-таки научиться просить. И нас к этому приучал, чтобы не страдать из-за того, что вовремя не попросили о помощи; он знал, что мы не будем этим злоупотреблять. Кроме того, просить иногда нужно и по другой причине: чтобы сделать приятное другому человеку. Например, когда папа приходил к кому-то в гости и ему предлагали чай (а он предпочитал кофе), он принимал его и благодарил – чтобы дать другому ощущение, что он для тебя что-то сделал. Ведь легче не получить ничего и не сказать «спасибо», чем получить и сказать даже за вещь, которая совершенно тебе не нужна. Если я ощущаю, что другой мне хочет что-то дать, – нужно уметь это принять! Например, женщине говорят: «Вы очень хорошо выглядите!», а она в ответ: «Ой, да что вы! Это платье еще с прошлого года!» Она не умеет принимать! Нужно просто сказать: «Большое спасибо!» Если вам хотят сделать приятное – примите!

А как родители создавали у вас, детей, ощущение, что вы тоже им что-то даете?

Если мы получали какие-то сладости и т. п., мы не ели их сами приносили все домой и делили поровну. И когда делили – давали родителям тоже; родители брали и ели. Часто родители говорят детям: «Нет, не надо, возьми себе!» А почему? Родителям тоже надо! С одной стороны, они отдавали нам все, а с другой давали нам ощущение, что они берут у нас, так как им тоже что-то нужно. Я чувствовала, что хоть я и маленькая, тоже могу что-то дать родителям.

Мне кажется, ребенка очень возвышает в его собственных глазах то, что он может что-то дать родителям. А как вас хвалили?

В Израиле очень принято бесконечно хвалить ребенка – за каждую мелочь: «Ты такой хороший, ты такой замечательный!» Папа очень не любил это. Он считал, что избыток комплиментов делает ребенка неуверенным в себе: он ощущает, что его будто ставят на некий пьедестал, а что будет, если он упадет? Кроме того, ребенок привыкает все время ждать похвал и без этого уже ничего не может делать. Если его не похвалить, он сам не умеет оценить свой труд.

Папа вел себя в этом очень сдержанно. Во-первых, мы знали, что он все замечает, как хорошее, так и плохое. Он мог ничего не сказать, но давал нам понять, что все знает. И если папа увидел и одобрил, этого было уже достаточно. Его взгляд, поглаживание по голове – это были самые лучшие похвалы для нас. Они никогда не выражались громкими словами.

Мы всегда ясно чувствовали, когда папа доволен нами, а когда – нет. У нас не было такого, чтобы родители не знали, что происходит с нами. Кроме того, папа не любил, чтобы мы дома ходили в халатах или пижамах. Иногда бывает, что люди в выходной день встают с постели и до полудня ходят в пижаме. Папе это очень не нравилось. Он просил, чтобы мы одевались сразу же, как встаем. Мы должны были выглядеть достойно.

Мы знали, какие папа любит цвета, какую еду. Он не скрывал этого. В последние годы мы ели с ним вместе, и каждый Шабат я старалась приготовить еду, которую он особенно любит. Он бывал благодарен, тронут и каждый раз говорил, что такого еще в жизни не ел, и что даже у царя Соломона, несомненно, не было такого! И он всякий раз выражал это как-то по-другому.

Еще папа считал, что самая важная вещь – это скромность. Прежде всего как можно меньше говорить. Скромность должна быть во всем – и в одежде, и в речи. И в комплиментах она тоже должна быть.

Да и дети сами не очень-то верят, когда их слишком хвалят…

Конечно! Каждый папин взгляд или слово имели такой большой вес именно потому, что были на сто процентов искренними!

Интервью с раббанит Ципорой Харитан, дочерью рава Боруха и рабанит Перл Куперман

Семья Куперман жила в СССР, в г. Ивано-Франковске на Западной Украине – одном из районов, известных в те времена своим антисемитизмом. Тем не менее, и в то тяжелое время их дом был теплым очагом, домом Торы, погреться в котором приходило множество евреев.

Уважаемая рабанит, расскажите, пожалуйста о Вашем отце.

В семье моего отца не изменяли имен. Всех детей звали еврейскими именами, и это в годы сталинских репрессий. У отца было прекрасное общее образование, он окончил Черновицкий университет по специальности математика, работал преподавателем в Институте усовершенствования учителей на Украине. Когда мы приехали в Израиль, он пошел работать в университет на подготовительное отделение и проработал там двадцать лет. Я думаю, по общим меркам репатриантов он очень быстро устроился на работу через несколько месяцев после приезда. У него был хороший иврит, и он был одним из первых, кто начал делать переводы религиозной литературы на русский язык: перевел мишну Пиркей авот, написал к ней примечания и приложение с краткой справкой о каждом из танаим (мудрецов Мишны), упоминаемых в Пиркей авот. И все это он сделал менее чем за год после нашего приезда! У нас дома не осталось ни одного экземпляра его книги; я нашла ее гораздо позже, будучи уже взрослой, и была просто потрясена огромным багажом знаний, с которыми он приехал из СССР.

Откуда же он получил их?

Папа рассказывал, что он умел молиться, но у деда совершенно не было времени с ним учиться. Когда они оказались в эвакуации в Киргизии, там находились студенты из ешив «Мир» и «Радин», которых выслали сначала в Сибирь, а потом, после освобождения польских евреев из Сибири, сослали на юг, так что там была их целая группа. Моя бабушка пошла к этим ребятам и стала просить, чтобы кто-нибудь из них занимался с ее сыновьями. Сначала они не хотели и слышать об этом – у них не было сомнений, что она – провокатор; но они не знали мою бабушку. Она продолжала ходить, надоедать, взывать к их совести, говорила, что это немыслимо – оставить еврейских детей без учебы… В итоге нашелся один студент Радинской ешивы, который взялся за это. Фамилию его я не помню, а звали его Ханан; все годы папа называл его «дядя Ханан». Он выучил с папой все Пятикнижие и дал ему первый толчок в Гемаре. После этого все годы отец искал, с кем бы поучиться – иногда с хабадниками, иногда еще с кем-то, иногда и сам. Последние десять лет папиной жизни, я думаю, были для него самыми счастливыми – он преподавал в Иерусалиме, в учебном заведении «Махон Лев» (где изучают инженерное дело и параллельно Тору). Изначально его взяли туда преподавать математику, но буквально через считаные месяцы директор сказал, что математиков он найдет еще, а такого замечательного преподавателя Торы вряд ли. И папа стал преподавать там Тору.

Недавно в разговоре с мужем я выразила восхищение моим папой – тем, что он не пропускал ни одной свадьбы своих учеников, а мне не всегда удается присутствовать на свадьбах учениц, и уж тем более не удается быть во всем как папа. Муж ответил: «Не волнуйся, ты – хорошая учительница. Но твой папа – он был для них отцом! Отец не может пропустить свадьбу сына!» И ученики относились к нему соответственно они его просто обожали.

Мама моя родом из семьи не религиозной, но «очень сочувствующей». По израильским понятиям ее назвали бы месоратит – традиционной. Не нужно объяснять, что в СССР даже это требовало настоящего самопожертвования и было связано с большим риском. Все дети были обрезаны, все женились с хупой, в Песах делали седер и ели мацу. Мамин отец накладывал тфилин и молился. Как в любой еврейской семье того времени, мама получила самое лучшее образование: тоже закончила физико-математический факультет, была учительницей математики.

Однажды я спросила ее: «Как же ты решилась выйти замуж за религиозного еврея?» Она ответила: «Увлечься твоим отцом было нетрудно, а что до религии – я не очень понимала на что я иду». Ее отец хорошо понимал и был против, хотя папа сам по себе ему очень нравился. А у бабушки – маминой мамы – был глубоко религиозный брат, рав Яаков-Йосеф Альтфедер, который выбрал специальность фотографа, чтобы не работать в Шабат. Он был связан с Хабадом, и я видела упоминания о нем в разной хабадской литературе. И когда мама, пытаясь убедить дедушку, сказала, что, мол, дядя Яаков тоже все соблюдал, дед строго посмотрел на нее и сказал: «Ты равняешься с дядей Яаковом?»

Несмотря на то, что, как я уже сказала, мама не очень понимала, на что идет, выходя замуж за папу, она шла за ним во всем до конца. Папа всегда восхвалял ее словами пророка:

^[1] זכרתי לך חסד נעוריך אהבת כלולותיך לכתך אחרי במדבר בארץ לא זרוע

Как родители рассказывали вам, детям, о Торе, о заповедях?

Это началось в очень раннем возрасте. Сколько я себя помню, я знала, что есть Всевышний, что есть Тора и мы соблюдаем ее законы, и что это – тайна, которую никому нельзя рассказывать, потому что все вокруг – против этого.

Как же они добивались того, чтобы вы верили в то, что Тора и ее законы – это истина?

Маленькие дети верят в то, в чем родители искренни. Скажем так: никаких просветительских лекций не было. Папа говорил: «Так делают, и точка». Ребенок очень ясно ощущает, что если родители готовы ради чего-то на большие жертвы, значит, это – абсолютная истина. Сегодня в Израиле, в нашем обществе, религиозный образ жизни не требует таких уж жертв и не причиняет неудобств. Даже вернуться к вере отцов – и то в каком-то смысле, можно сказать, удобно. Я не хочу, не дай Б-г, задеть кого-нибудь, но очень многим вернувшимся помогали и морально, и материально, заботились о них. Настоящие испытания – когда надо устраивать детей в учебные заведения и т. д. – начинаются позже; на первом же этапе все очень даже приятно.

У нас в СССР никакого «выигрыша», кроме духовного, разумеется, не было, и я видела, что ради этого «выигрыша» для своих детей родители готовы буквально на все. Все, что связано с детством и родителями, я вспоминаю с огромной благодарностью. Что было тяжело – это вечный страх: а вдруг о нас узнают? Мы жили в г. Ивано-Франковске, на Западной Украине, и там шла активная борьба с «сектантами». Советская власть так и не смогла до конца покорить Западную Украину; местное нееврейское население ненавидело ее еще больше, чем мы. Постоянно отлавливали религиозных (не только евреев), отбирали у них детей и посылали их в детские дома; в газетах без конца писали об «изуверах», которые «морально калечат своих детей». Опасность лишения родительских прав постоянно висела в воздухе, но мои родители не были готовы поступиться ничем, что касалось Торы и заповедей. Так бывает только тогда, когда люди верят в истину до конца. И тогда уже не нужно никаких лекций.

У Вас при этом было ощущение, что исполнять заповеди тяжело?

Да, было. Но была и «компенсация». Мы с братом недавно обсуждали это и говорили, что когда мы вспоминаем наш субботний стол тех лет, хочется плакать. Несмотря на то, что у папы был, мягко говоря, не самый лучший слух, его пение было чем-то необыкновенным; когда он сидел и распевал субботние песни – пела душа. Кроме того, папа был потрясающим рассказчиком. Он рассказывал о недельной главе, и даже если я это знала – могла слушать снова и снова. Рассказывал он и разные еврейские истории… Об этом столе мой брат сказал: «Там была Шехина!» Иначе не скажешь… При всем страхе, что соседи услышат или увидят горящие свечи, и нужно было сидеть так, чтобы никто ничего не увидел и не услышал, – субботний стол наш был чем-то потрясающим и незабываемым. Двое наших младших братьев родились гораздо позже: один за год до приезда в Израиль, а другой – через год после, и когда я однажды спросила старшего брата: «Мы с тобой перенесли в детстве столько травмирующего, а наши младшие братья уже росли, как нормальные люди. Ты хотел бы с ними поменяться?» он ответил: «Ни за что! Такого детства, как у нас с тобой, не было ни у кого!» И действительно, я не знаю, были ли родители такими людьми по натуре или понимали, что это – единственный способ удержать нас, но они посвящали нам так много времени и сил! Отдавали нам всю душу!

Девочкой я иногда спрашивала: «Мама, а кого ты больше любишь: нас или папу?» Мама всегда только смеялась и никогда не отвечала. Когда я вышла замуж, я сказала маме: «Я теперь понимаю, как глупо было это спрашивать. Кого женщина может любить больше, чем своего мужа?» А мама ответила: «Подожди, у тебя еще нет детей! Появятся поймешь, что детей тоже любят больше всего на свете, но только это совсем другая любовь!» Я часто слышу от женщин: «Мне скучно читать детям, скучно строить с ними башни из кубиков, скучно заниматься ими…» Я понимаю, что они несут это в себе из дома, и мне их жаль. Знаю, что может быть совсем по-другому: моей маме было с нами интересно, и мне потом тоже интереснее всего на свете было общаться с детьми. Это – уникальный подарок, который я получила.

С другой стороны, детей нужно учить тому, чтобы они умели также давать другим, а не только получать. Моя мама долгие годы болела, и мне, как единственной дочери, приходилось немало помогать ей в ведении хозяйства и т. п. Меня это многому научило.

Как решались проблемы с соблюдением Шабата, когда в школе были какие-то мероприятия, поездки и т. п.?

О поездках не могло быть и речи.

Вы чувствовали, что Вас в чем-то ограничивают, был внутренний протест?

Я расскажу одну историю, которую, я думаю, и родители мои не знают. Хотя, может быть, я и рассказала ее маме через много лет. Это было в 1967 году, сразу после Шестидневной войны. Мне тогда как раз исполнилось девять лет. Я хорошо помню, когда это было: у папиных родителей уже было разрешение на выезд. Когда началась Шестидневная война, их внезапно поставили перед выбором: или уехать в течение сорока восьми часов, или они теряют право на выезд. Поскольку ранее мы думали, что они будут собираться достаточно долго, нас с братом отправили к маминым родителям на все лето. Итак, папины родители уехали очень быстро (и очень тяжело: это было в канун Шабата; бабушка отказывалась ехать в Шабат в поезде, и дед с папиной сестрой буквально втащили ее в вагон… и еще много чего было…) Так вот, поскольку они уехали гораздо быстрее намеченного, у родителей осталось несколько свободных недель – вдвоем, без детей. И они устроили себе поездку по СССР.

Мы же, как сказано, в это время были у бабушки с дедушкой с маминой стороны. Их семья в Орджоникидзе жила вся вместе. Мамин дед считал, что единственный способ удержать семью в еврействе – жить вместе, и при этом они с женой должны всеми руководить. Он умер молодым, но до войны мамина бабушка следила, чтобы все невестки ходили в микву, и благодаря этому, как я потом поняла, моя мама родилась бэ-таара (в духовной чистоте), а это очень влияет на душу.

Итак, они жили как один большой семейный клан, и оттуда мама позднее уехала на Украину. Ее очень любили, и когда приезжали в гости мы, ее дети, это был просто праздник для всей семьи. Нас баловали за все время, год или два, прошедших с предыдущего визита.

Молодые (маминого возраста) родственники уже ничего не соблюдали. И вот однажды они предложили мне поехать с ними на речку. Я точно знала, что это был Шабат, но я была ребенком, всего девять лет и поехала… И даже ела у тех родственников некошерные пирожки с мясом… Я ничего не рассказала родителям, но потом целый год не могла спать. Каждую ночь я боялась, что это последняя моя ночь: ведь не может быть, чтобы после таких грехов Всевышний оставил меня на земле!

Думаю, что сознательный выбор я сделала через два года. Маме нужно было поехать на все лето в санаторий. Мне было тогда одиннадцать, а брату семь. Дядя моей мамы должен был приехать и забрать нас. Я сказала, что никуда не поеду, так как стесняюсь ехать с мужчиной в поезде. Сейчас я понимаю, как сильно его обидела. Я ведь росла в такой семье, что никакие дурные мысли мне в голову не приходили, а он, видимо, решил, что я его подозреваю в каких-то нечистых намерениях. Я же, понимая, что могу опять не удержаться и нарушить какую-то заповедь, боялась. Это был момент моего окончательного самостоятельного выбора.

Так что с поездками и прочими развлечениям все было решено. Мне помнится один тяжелый эпизод, характерный для той поры. У меня была одна-единственная подруга такая же еврейская девочка, дочь матери-одиночки, преподавательницы английского языка, из той же интеллигентной среды, что и мы. Конечно, мы очень дружили; нам тогда было по двенадцать лет. Ее мама легла в больницу с язвой желудка, но потом один одноклассник сказал мне, что это не язва, а рак. Я пришла домой и спросила у мамы, и она, расплакавшись, подтвердила, что это правда. Буквально через день мою подружку вызвали в учительскую: мама умерла на операционном столе. Когда она вернулась в класс, она все время просила, чтобы я сидела с ней рядом и держала ее за руку. Я целый день была с ней, а в голове неотвязно звучало одно: «Я даже не могу позвать ее переночевать у нас!» Как я ее позову? У нас крохотная двухкомнатная квартира. В спальне отец молиться не может, только в гостиной. И если она увидит его талит и тфилин… В СССР я никогда не приглашала подруг к нам на ночь и сама ни к кому не ходила ночевать. У мамы моей подруги был свой домик – крошечный, но свой. И ее хотели усыновить – было ясно, что ради этого домика. В какой-то вечер я слышала, как родители обсуждали этот вопрос: «Ну, может быть, все-таки…» Но на следующий день, когда я спросила маму, она сказала: «Как мы можем? Ты же знаешь, мы хотим уезжать, а ее никто не разрешит нам вывезти. Кроме того, нужно будет ей объяснять, как мы живем, а это очень сложно». Помню, какое чувство горечи вызвали у меня эти слова: из-за того, что мы соблюдаем заповеди, мы не можем сделать добро? Когда я рассказала об этом маме, уже будучи взрослой, она открыла мне, что и у нее было однажды такое же ощущение, когда знакомые спросили ее, не может ли она достать мацу их бабушке. А мама с папой, хотя и знали, что бабушке действительно нужна маца, на самих этих знакомых не могли положиться… Вот это – ощущение, что из-за того, что ты религиозный еврей, ты не можешь иногда сделать добро, было очень тяжелым испытанием, гораздо большим, чем отказ от каких-то удовольствий.

И тем более, что для нас отказ от одних удовольствий все же компенсировался другими: каждую неделю мама куда-то с нами ходила, постоянно покупались новые книги, игры, игрушки; при их учительской зарплате это, как я теперь понимаю, было немало. К тому же все книги, фильмы и т. п. потом обсуждались. (Вообще, недостаточно сунуть ребенку в руки книгу – и пусть читает. Потом ее обязательно надо вместе обсудить). И при всем этом – у нас была железная дисциплина; нельзя было сдвинуться ни на миллиметр от твердо установленного.

Какие еще у Вас есть воспоминания, связанные с заповедями?

Седер Песах – это было нечто необыкновенное. Кстати, с Песахом у меня связано одно яркое воспоминание. Но сначала я должна сказать, в виде предисловия, что отец учил моего брата Шалома, а меня нет. По старой традиции отцы учились только с сыновьями, а идеи еврейского образования для девочек, положенные в основу школ «Бейт-Яаков», в СССР еще тогда не проникали. Я завидовала брату. Ведь было настолько ясно, что в этой учебе заключена особая кдуша – святость, и мне тоже очень хотелось. Помню, как мой брат задал свой первый вопрос: почему в Торе сказано, что, когда праотец Яаков лег спать на Храмовой горе, он положил себе в изголовье камни, собранные в том месте, а когда встал – говорится только об одном камне? Отец показал ему комментарий Раши (который пишет, что камни стали спорить, на какой из них праведник положит голову, и произошло чудо – они соединились в один), и попросил прочитать. Брат начал медленно читать, а отец вышел на кухню и сказал маме с огромной радостью: «Представляешь, он сейчас в первый раз задал тот же самый вопрос, что и Раши!» Брату тогда было шесть или семь лет. В общем, было ясно, что изучение Торы – самое главное на свете. А меня учили только читать на иврите и молиться…

Вернемся к седеру. Обычно, когда нужно было спрашивать: Ма ништана (отрывок «Чем отличается эта ночь?», читаемый обычно детьми), родители проговаривали его слово за словом, а мы повторяли. Когда мы научились читать на иврите, читали уже сами. И вот однажды на седере, когда брат читал уже хорошо, а я – еще нет, я начала медленно читать: «ма ни-ш-та-на…» Читала очень долго, а все сидели и ждали. Когда я, наконец, закончила, брат прочитал после меня быстро-быстро. И я решила, что на следующий день (вне земли Израиля ведь делают два седера подряд) буду читать Ма ништана как следует! Весь следующий день я сидела и зубрила. Вечером, на седере, отец, который не обратил внимания на то, чем я занималась днем, сказал: «Давайте сегодня немножко сократим программу, и пусть только Шалом спросит: Ма ништана!» Я расплакалась. Мама сказала, что я весь день готовилась к этому моменту, и отец сказал мне: «Читай!» И когда я стала читать быстро и свободно – чувствовала себя просто королевой!

А вот что отец делал для того, чтобы не работать в праздники. Я знала, что он страдал от сильных конъюнктивитов (воспалений в глазу), и появлялись они у него всегда в самое нужное время… Нам, детям, он объяснял, что это от переживаний, на нервной почве, и только уже здесь, в Израиле, рассказал, что вызывал их специально, занося инфекцию в глаза. Как это надо делать, он научился у своего отца.

У меня же в школе не было проблемы с пропуском занятий: я была отличницей и при этом – очень болезненным ребенком. Влажный климат вызывал у меня постоянные простуды. И, поскольку я была еще и дочкой двух учителей, никто никогда не проверял, действительно ли я болею.

На осенние праздники папа обычно уезжал с братом в Черновцы – там была возможность молиться в миньяне, и нам с мамой было непросто. С другой стороны, оставаясь с мамой, я получала ее стопроцентное внимание.

Еще я помню, как папа читал Мегилат Эстер: каждый раз – как будто вся эта история происходит прямо сейчас. Дойдя до слов «А Мордехай знал о том, что произошло…» (что Аман получил от царя Ахашвероша разрешение уничтожить евреев), он начинал плакать. По его словам, так же было и с его отцом они эту историю ощущали живо, всей душой. Мне же, поскольку я не понимала ни слова, чтение казалось таким длинным… Только когда мы приехали в Израиль и я выучила иврит как следует, – все изменилось. Помню, что через год, в Пурим, я вдруг поняла, что на самом деле Мегилат Эстер очень короткая. А в наш первый в Израиле Песах мне дали книжку Агады с переводом, и я даже не очень помню, как проходил седер, потому что читала ее, не отрываясь – это было так увлекательно!

Как Вы ощущали там личную связь с Всевышним?

Молитвы из молитвенника меня особо не интересовали – в принципе, только с подросткового возраста человек учится вкладывать душу в молитву. Но просить Всевышнего о чем-нибудь «от себя» – это, конечно, было. Во-первых, даже в годы, когда никакой реальной возможности уехать не было, мы ясно ощущали, что живем здесь временно и когда-нибудь обязательно уедем, и постоянно молились, чтобы это случилось поскорее. Были и сильные переживания. Я помню, как папа слушал передачи радио Коль Исраэль – мы им тогда верили чуть ли не как самой Торе. Однажды там рассказывали о Суккот – празднике, которого я до приезда в Израиль не видела, ведь в СССР не было никакой возможности ни построить сукку, ни найти арба миним (четыре вида растений, нужных для этого праздника)… Я слушала и плакала: «Почему есть дети, у которых нормальная еврейская жизнь, а мы…» Мама ответила мне весьма резким тоном: «Нельзя так думать и говорить! Как Б-г решил – так и только так хорошо и правильно, и так должно быть! Он лучше знает, что нужно каждому!» Это прозвучало очень сильно.

Последние полтора года в СССР были очень тяжелыми. Отец решил, что брат не пойдет в советскую школу. Надо сказать, что я уже в пять лет умела читать. Когда я пошла в первый класс и зашла однажды в школьную библиотеку, то просто не поняла, почему мне предлагают книжки, в которых есть одни картинки и коротенькие надписи под ними. Брат же научился читать в четыре года – с моей помощью, и к шести с половиной уже знал все; все соседи говорили, что такого умного мальчика надо посылать в школу сейчас, а не ждать еще год. Тем не менее, этот год родители потянули, а потом папа сказал: «Будем говорить, что он уехал к бабушке и там учится», и последние полтора года он вообще не выходил на улицу. Но однажды какая-то соседка увидела его и на папу донесли. Его директор (который хоть и был формально коммунистом, но тоже ненавидел советскую власть) вызвал его и начал кричать: «Ты что хочешь, чтобы я из-за тебя в тюрьму сел? Чтобы в течение трех дней все было улажено, иначе я передаю этот донос дальше!» Напряжение в доме было невероятное (хотя детям, конечно, ничего не говорили).

И все-таки выход нашелся. У папы в классе училась дочка профессора-украинца, заведующего отделением одной из местных больниц. Она была очень прилежная, но, мягко говоря, не во всем одинаково способная. По остальным предметам она шла на золотую медаль, но в математике положение было безнадежным. А без золотой медали у нее не было шансов поступить в мединститут; тогда не только у евреев были такие проблемы. Отец имел репутацию совершенно неподкупного преподавателя, и что-либо нечестное ему никогда не предлагали. Но в этот раз пришлось пойти на компромисс. Договорились, что он даст той девочке на выпускном экзамене шпаргалку, а взамен профессор выпишет моему брату справку, что он серьезно болен. Его даже положили в больницу на два дня. Брат говорил потом, что самым трудным для него было то, что практически ничего нельзя было есть – там было все некошерное (а он вообще любил хорошо поесть). Получив справку, он стал прятаться еще больше: когда к нам кто-то стучал, он убегал в спальню, и только при очень немногих близких знакомых выходил.

Как же он учился эти полтора года?

Во-первых, он читал. Вообще, когда мы задавали отцу какой-то вопрос, он часто отвечал кратко, а на следующий день приносил книжку по этой теме: «Вот, здесь об этом написано подробно». Надо сказать, что я никогда не верила советской антирелигиозной пропаганде, твердившей, что религия – для отсталых и безграмотных стариков. Меня этим никак нельзя было купить, ведь более знающего, развитого и образованного человека, чем мой отец, было не найти. Он знал буквально все, во всяком случае, в моем представлении. Мечтая вырваться из Советского Союза, папа покупал огромное количество книг о разных странах, о путешествиях и путешественниках. Мы читали их – и таким образом учились. Ну а Торе и исполнению заповедей папа обучал брата сам.

У нас дома всегда было очень весело, в большом почете был юмор. Папа всегда нас учил, что чувство юмора – это, прежде всего, умение смеяться над собой. Я помню, как меня «вылечили» от нытья и плача без причины. Папа сказал, что слезы – это драгоценная вещь и нельзя их проливать просто так. «Собирай их, говорил он, и когда наберешь целую бутылочку, куплю тебе большой подарок!» И как только я начинала реветь, говорил: «Подожди минуточку, сейчас принесем бутылку!» Конечно, рев сразу же прекращался.

С нами много играли в разные игры – особенно интеллектуальные, заставляющие серьезно напрягать голову. Я до сих пор прекрасно считаю устно. Как это получилось? Мы шли с папой в школу пешком, по дороге он мне «подкидывал» примеры и объяснял, как считать быстро. И все это происходило так легко, что я даже не чувствовала, что получаю урок математики.

За что родители вас, детей, наказывали? Что для них было принципиально важно?

Дома у нас очень следили за чистотой языка. Когда я слышу грубую речь, меня просто передергивает. Мы были воспитаны так, что сказать неподобающее слово – это что-то невозможное.

Ну и, конечно, заповеди. Когда мне приходилось в школе вынужденно нарушать Шабат – это одно. Но однажды случилось, что я собирала в Шабат какие-то членские взносы, а отец как раз зашел на перемене в наш класс и увидел, что я беру деньги. Он ужасно рассердился: как я могла дотронуться до денег в Шабат? Разве обязательно было делать это именно в Шабат?

И вот что еще очень беспокоило родителей: как можно приучать детей говорить правду, если в условиях Советского Союза поневоле приходилось постоянно обманывать? Когда человек приучается лгать – это всегда плохо, даже если это была «ложь во спасение». Она ведь в любом случае оставит свой отпечаток в душе ребенка! Нужно было уменьшить и сгладить это отрицательное влияние. Родители выбрали такую тактику. Они говорили: «Наша дочь никогда не обманывает». Даже когда им было совершенно очевидно, что я лгу, они отвечали так: «Раз ты так сказала – значит, это правда». Из-за этого демонстративного доверия говорить неправду было невыносимо стыдно – и дома я этого не делала, кроме самых крайних случаев. Когда я стала взрослой девушкой и, скажем, приходила домой позже обычного, никто никогда не спрашивал, где я задержалась.

Надо сказать, что трое старших детей беспрекословно слушались родителей и прекрасно учились. А вот младший брат, Шмуэль, родившийся уже в Израиле, вел себя, как настоящий «сабра». Родителям было с ним очень непросто. Он и в армии был – правда, всего три месяца. Все время общался с хабадниками, и к двадцати годам объездил полмира с посланниками Хабада. Конечно, брат перерос все свои юношеские проблемы и сегодня он – правая рука Берла Лазара (главного раввина России), отвечает за организацию различных хабадских мероприятий в Москве и является главой Хевра кадиша (еврейского похоронного сообщества). В Москве его все очень любят и уважают.

После смерти отца брат рассказал, что однажды случилось с ним в армии. Он в тот период не признавал никакой дисциплины и даже там натворил что-то такое, что ему не дали отпуск на пятницу и субботу, притом, что в пятницу был праздник Шавуот. Там, где он был, даже миньяна не было. И вот он звонит в четверг отцу (который очень сердит на него за то, что он оказался в армии и прочие его «подвиги»), и жалуется, как ему плохо. Девяносто девять процентов родителей сказали бы в ответ: сам эту кашу заварил – сам теперь расхлебывай! Вместо этого папа ответил так: «Я тебя понимаю, это действительно очень тяжело. Много раз, когда я был в таких ситуациях, я понимал, что остался наедине с Всевышним. Только я – и Он. И я молился Ему, чтобы Он дал мне силы пройти это испытание. Попробуй и ты…» Брат сказал, что эти два дня – Шавуот и Шабат стали для него первым толчком к возвращению в нормальное русло. Он действительно испытал тогда это чувство – быть один на один с Всевышним.

А это мы наблюдали своими глазами. У нас в семье всегда благословляли детей перед Шабатом. Если папа был доволен кем-то из нас по итогам прошедшей недели, он возлагал ему руки на голову, а если нет – убирал руки. Бывало, что отец подолгу не разговаривал с братом, настолько тот его огорчал и сердил. Тем не менее, раз в неделю из любой точки земного шара брат звонил домой, чтобы папа сказал ему благословение по телефону, и бывало, что папа был так сердит на него, что даже не здоровался с ним. Он подходил к телефону, говорил в трубку благословение – и бросал ее. Они даже не говорили друг другу Шабат шалом! Но при всем этом, как бы там ни было, – Шмуэль звонил, а папа благословлял его.

Даже наказывая нас, родители никогда нас не унижали и относились к нам с уважением – как к взрослым людям. Следующий эпизод показывает это очень хорошо. Мне было тогда лет шестнадцать. Мне захотелось прочесть одну книгу, которая, по папиному мнению, была мне не по возрасту, и он сказал мне об этом. Я была подростком, и мне очень захотелось «проверить» папу. «А что ты можешь сделать, чтобы я не читала ее? – с вызовом спросила я. Ты уйдешь сейчас на работу, а я возьму и буду читать!» Папа не сказал: «Да как ты смеешь так разговаривать?» и т. п. Он посмотрел на меня и ответил спокойным, очень спокойным тоном: «Ты права. Я не могу заставить тебя делать то, что я считаю нужным. Но я просто говорю тебе, что если ты прочитаешь эту книгу сейчас, она испортит тебе взгляд на жизнь. А когда будешь читать ее в более зрелом возрасте, получишь настоящее удовольствие». Я даже не попыталась больше открыть эту книгу.

Еще одна характерная черта нашего дома – безграничное гостеприимство. Я помню, как отец учил меня однажды, что давать лучше, чем получать. У нас целый год жил парень из Закарпатья, которого мой папа готовил к вступительным экзаменам по математике. Отец того парня был человек религиозный, шойхет (резник), так что мы доверяли нашему гостю. В детстве я собирала марки, но в то время даже достать альбом для них было трудно. Дефицит! А этот парень однажды (мне было тогда лет девять-десять) привез мне хороший альбом. Я была просто счастлива. Отец позвал меня и спросил: «Как ты считаешь, не должна ли ты подарить ему что-нибудь в знак благодарности?» Я ответила: «Конечно! Но что я могу, он же взрослый!» У нас был фотоальбом Праги, где были, среди прочих, фотографии из музея иудаики. В каждый свой приезд наш гость с большим интересом рассматривал его, но с собой взять не мог – папа никому не давал книги на дом. Папа сказал мне: «У меня лежат твои ханукальные деньги. Давай я тебе их дам, ты поедешь в магазин иностранной книги и купишь такой же альбом ему в подарок».

Я купила альбом и вручила его этому парню со словами: «Вот, можешь взять альбом домой, и больше тебе не придется каждый раз просить у папы». Он как раз должен был ехать домой на Шабат; он ответил: «Но ведь твой папа не разрешает брать с собой книги!» Я сказала: «Нет, это твой альбом! Я купила тебе в подарок!» Он посмотрел на полку и увидел, что этот альбом действительно другой; его лицо просто засияло от счастья! И тогда, еще маленькой девочкой, я поняла, что дарить приятнее, чем получать. Притом папа ведь мог дать мне и из своих денег, но он хотел, чтобы это был по-настоящему мой подарок.

С другой стороны, нас приучали к тому, что выпрашивать и клянчить очень и очень некрасиво. «Купим тебе, что ты хочешь, – только не надо клянчить!» В связи с этим вспоминаю один свой день рождения; мне тогда исполнилось шесть. Вечером должны были собраться родственники. Мама накрывала на стол, а папа взял нас с братом в парк на аттракционы. Это было что-то необыкновенное. Обычно мы ездили в такие места с мамой, так как отец очень тяжело работал, и вдруг – с папой! Это было воплощением всех детских мечтаний! Мы побывали везде, где только можно: и на карусели, и на качелях, и мультфильмы посмотрели, и побывали в комнате кривых зеркал… Папа платил за все. И вот мы уже идем обратно, а навстречу мороженщик. (Здесь нужно оговориться, что «нееврейское молоко» и молочные продукты в Союзе мы ели; родители понимали, что детей лишать этого нельзя. Не знаю только, ел ли сам папа мороженое). Я не удержалась и стала выпрашивать: «Папа, купи, купи!» Он грустно вздохнул: «Я хотел тебе купить мороженое в завершение такого замечательного дня. Но раз ты стала клянчить – мороженого не будет». Я даже не заплакала. Очень четко поняла, что сама лишила себя мороженого.

Своих детей я растила так же. У меня никогда не было проблемы пойти с ними в магазин – они всегда знали, что там им просто так ничего не купят, а все сладости они получат в Шабат. Однажды я была с детьми в магазине, и сын (которому было тогда два с половиной) подошел ко мне с пачкой «бисли» и спросил: «Мама, это выброшенные деньги?» Все вокруг рассмеялись. А я ответила: «Да! Положи на место!»

Ныне широко распространено мнение, что нельзя обрывать связи с детьми, которые перестали соблюдать Тору, а надо, напротив, стараться, чтобы они, как и другие дети в семье, чувствовали, что их любят без всяких условий. А наш отец всю жизнь говорил моим братьям: «Если снимете кипу – забудьте мой адрес!» И мы не воспринимали это так, будто нас любят только «с условием». Мы все знали, что для отца вера в Б-га превыше всего и что он бы просто этого не перенес. И вели себя соответствующе.

В заключение хотелось бы еще раз выделить три главных момента в том, чему я научилась у моих родителей: Первое: то, во что по-настоящему верят родители, в чем они убеждены, полностью передается детям. И наоборот: нельзя требовать от детей того, что ты сам не исполняешь и во что не веришь всей душой. Мы знали, что все, что родители требовали от нас, они требовали от самих себя еще строже, гораздо строже, и поэтому у нас не было к ним претензий. Второе: мы всегда знали, что мы для родителей – главное в жизни. Дети были для них центром всех интересов, а карьера, деньги и т. п. – где-то гораздо дальше. Мама однажды сказала: «Я многого добилась в жизни, но главное – я была хорошей мамой для своих четверых детей«. И третье: уважение. Всегда, когда папе приходилось проявлять недовольство, наказывать, он спрашивал себя: а как бы я сам чувствовал себя сейчас на месте наказуемого? И к нам, и к своим ученикам он относился не как к «объекту воспитания», а как к личности, имеющей собственное достоинство, и мы всегда чувствовали, что родители относятся к нам с полным уважением. Именно это придавало их словам большой вес, и нам никогда не приходило в голову делать что-то у них за спиной.

Интервью с г-жой Мирьям Лифшиц, дочерью р. Цви

и рабанит Йеудит Каплан ע»ה

Семья Каплан – одна из тех немногих семей, которые удостоились вернуться к традициям отцов еще в Советском Союзе и начали соблюдать заповеди Торы. Приехав в Израиль, они продолжали идти путями Творца и духовно расти.

Когда мы приехали в Израиль, мне было шесть с половиной лет. Родители начали соблюдать заповеди раньше, где-то за три с половиной года до этого.

Таким образом, Вы росли уже в религиозной семье. Как родители рассказывали вам, детям, о заповедях?

У меня было очень веселое детство. Праздники один лучше другого! Каждый раз что-то особенное, необычное. Например, я помню, что однажды на Ту бишват (Новый год деревьев) они поставили торшер высотой в человеческий рост, развесили на нем разные орешки и фрукты, завернутые в красивую фольгу, и каждый из детей подходил и срывал один из «плодов, которыми славится земля Израиля» (пшеница, ячмень, виноград, гранат, инжир, финики, маслины). На Суккот мама подвешивала к потолку сукки звездочки, на Пурим мы делали пуримшпиль театрализованное представление, а в Хануку даже устраивали большие вечера для евреев Риги, на которые приходило до ста двадцати человек; еще помню, как я раскрашивала пригласительные билеты. И как принесли огромный мешок картошки и готовили латкес – оладьи на всех… Сейчас, когда у меня самой уже есть дети в том возрасте, в каком я была тогда, я думаю: как же тяжело было родителям! Тогда, будучи ребенком, я не ощущала ни напряжения, ни трудностей, а только как все было весело и здорово! В какой-то момент, когда родители стали серьезнее соблюдать кашрут, мы перестали есть покупной хлеб. Мама пекла халы на субботу, и потом мы доедали их в течение недели. Помню, какие вкусные десерты были на субботних трапезах… Родители были вегетарианцами (они начали это за много лет до возвращения к традициям), так что выбор был небольшой, и все равно маме удавалось готовить очень вкусные блюда. Когда они начали соблюдать заповеди, постепенно стали готовить и рыбу, а здесь, в Израиле уже и мясо, но очень понемногу; например, курица была сначала только на Песах, и лишь через несколько лет на Шабат. Так получилось, что и я, и все мои младшие братья и сестры никогда не ели некошерной еды.

Так что все, что связано с еврейством, представлялось мне чем-то радостным и веселым. Мне мешало, что нельзя рисовать в Шабат (я всегда очень любила рисовать, сейчас занимаюсь этим профессионально), а кроме этого – все было хорошо.

Как родители отвечали на вопросы детей о еврейской вере?

Мы спрашивали и они рассказывали, что знали; они и сами еще только-только учились. Например, однажды в Шабат мы пошли на детскую площадку и катались там на карусели. В какой-то момент папа сказал, что, может быть, в Шабат нельзя кружиться слишком быстро. В Риге у родителей не было никаких книг для учебы, почти никаких источников. Конечно, когда мы переехали сюда и попали в религиозную общину, начали наверстывать упущенное. Я не помню, чтобы родители учили нас, как в школе. Все было очень естественно.

Одно из самых сильных средств воспитания – личный пример. Были ли какие-то эпизоды, которые Вам запомнились и стали примером для подражания?

Я помню, что мама большое значение придавала молитве. Она постоянно молилась шахарит и минху, независимо от того, насколько была занята. Это вовсе не что-то само собой разумеющееся – ведь у мамы всегда было полно дел. Я помню, очень часто на закате она спохватывалась: «Ой, минха!»

Мама была очень трудолюбивой, всегда тяжело работала. И она была очень творческим человеком, делала все с интересом, с радостью, так, чтобы и нам было интересно и весело. Это я переняла у нее. Она постоянно училась. Хотя она не очень хорошо знала иврит, читала серьезных комментаторов Торы: Мальбима, Гур Арье… Ей было интересно! Я все больше и больше учусь на ее примере и получаю от нее сейчас – когда ее уже нет… До сих пор я как будто была маленькой девочкой, а теперь приближаюсь к взрослому возрасту. Случились одновременно два события: и мама ушла, и дети мои подросли, достигли возраста, когда воспитательные задачи усложняются, и я все больше учусь у нее… Например, ее радости: делать все так, чтобы запоминалось, чтобы было интересно, чтобы у детей были хорошие впечатления, одухотворенность.

Это все происходило само собой, естественным путем?

Конечно! Но, став постарше, я заметила, что она работает над этим, думает об этом. Она всегда говорила, что нужно стараться делать так, чтобы лучшие воспоминания детства у наших детей были из дома, а не «с улицы». Я помню, что у нас в салоне всегда был старый стол и пластиковые стулья, и я говорила родителям: давайте купим хорошую мебель! Но вместо того, чтобы тратиться на мебель, мы каждый год ездили в отпуск. Например, однажды мы всей семьей поехали в Гамлу и семь часов ходили по горам; ездили в Цфат, катались на лошадях… И хотя это бывало лишь где-то раз в год было так ярко и незабываемо! Такое остается у детей на всю жизнь.

Кроме того, у мамы была особая личная связь с каждым из детей: в каком-то смысле она была не только мамой, но и подругой. К каждому она находила какую-то уникальную «ниточку». Например, один из моих братьев очень любил учиться, был настоящий талмид хахам, и он постоянно пересказывал ей какие-то интересные комментарии находил их специально для нее. А одну из сестер в подростковом возрасте очень интересовал внешний вид, эстетика, и мама ходила вместе с ней покупать одежду, косметику и т. п. Мама специально искала такие особые подходы к каждому из детей; это не появлялось само собой. Однажды – это было не так давно, когда она уже была больна (возможно, еще сама об этом не знала), она пошла с моим младшим братом в зоопарк, только с ним одним. В обычный день, не в праздник… Конечно, такое бывало нечасто, но оставляло яркие и сильные воспоминания.

Как реагировали родители, когда вы, дети, плохо себя вели?

Мама никогда не реагировала сразу. Это очень нестандартный подход, и он наверняка требовал много душевных сил. Лишь через какое-то время она начинала разговор о том, что случилось. Папа тоже относился к нам снисходительно и прощал даже такое, что когда я теперь вспоминаю, думаю: как он мог? Во всем, что касалось материального ущерба, он говорил: «Ничего страшного!» Однажды я потеряла большую сумму денег, в другой раз испортила уникальный фотоаппарат… а он лишь сказал, что, мол, очень жаль, и все. Только гораздо позже я узнала от мамы, что он тогда очень сердился. Конечно, бывало, что они раздражались и сердились из-за чего-то, но потом мама всегда обсуждала это с нами.

Были ли какие-то вещи принципиальные, на которые родители реагировали серьезнее?

Обман, вранье. В остальном они были очень гибкими и многое менялось в зависимости от обстоятельств. Например, когда мы только приехали, родители требовали, чтобы в шесть вечера все дети были дома. Через какое-то время они увидели, что это невыполнимо, и установили другие рамки. Кроме того, они приучали нас к ответственности. Но, в общем, многое зависело от ситуации. Например, одна из моих сестер очень любила гулять, могла гулять часами – от нее родители требовали, чтобы она приходила домой в строго определенное время. Один из братьев в какой-то период неподобающе, нагло разговаривал – реакция была соответствующей.

На что больше всего мама обращала внимание, во что вкладывала в своем доме особенно много сил?

Если говорить о самом доме – покупала разные мелкие вещицы, даже дешевые, только чтобы все было красиво и эстетично.

Все дети посещали разные кружки – кстати, в это мама вкладывала немало средств, даже в самые трудные времена. Я помню, как в Офаким (когда мне было лет десять) я считала и пересчитывала мелкие медные монеты, чтобы набрать на баночку творога на ужин. Но, само собой разумеется, даже тогда я ходила на кружок рисования – ведь мне это так нравилось!

Вообще, были периоды, когда у нас было непросто с деньгами и многого не хватало. Я это чувствовала и думаю, что это очень строит личность человека. Я сейчас специально делаю так, чтобы мои дети иногда чувствовали недостаток в чем-то; хочу, чтобы они научились справляться с тем, что не всегда получают в жизни все, что им хочется.

Расскажите об уважении в семье.

Одним из самых ярких образцов того, как должна выглядеть еврейская семья, было огромное уважение, с которым мама относилась к папе. Это было что-то невероятное. На субботних трапезах никто не начинал есть раньше папы. Иногда приходилось ждать немало времени, ведь всегда были гости, пока он нарежет халу, человек на пятнадцать иногда, откусит и скажет «М-м-м!», показывая, какая она вкусная, а все сидят и ждут. После этого ему первому подают еду и так во всем. И папа, конечно же, тоже очень уважительно относился к маме и серьезнейшим образом относился к ее мнению.

От нас родители не требовали особых знаков уважения к себе, а были скорее друзьями. Точнее, они смогли найти золотую середину, чтобы быть нам и родителями, и друзьями. Однажды я написала маме что-то такое, что когда мои братья увидели, сказали, что это просто наглость. На самом деле это был мой ответ ей по теме, на которую мы беседовали до того, и я написала ей, как подруге. И мама была так рада, что повесила это письмо на стенку.

Кроме того, родители никогда не ссорились при нас. Бывало, конечно, что не соглашались в чем-то, что-то взволнованно обсуждали, но ссор не было. Когда мы подросли и тоже стали высказываться, родители очень уважительно относились к нашим мнениям. Они были готовы выслушивать, принимать сказанное нами, а иногда даже советовались по поводу воспитания младших детей. Я даже немножко сама чувствовала себя для них мамой. Что же касается младшего брата (следующего за мной) – мама ценила каждое его слово! Когда она умерла, я почувствовала, что потеряла не только маму, но и близкую подругу.

Как родители относились к ссорам между детьми?

Я помню, что мы с младшим братом (упомянутым выше) были хорошими друзьями, но при этом постоянно ссорились. Однажды после очередной ссоры мама сказала (совершенно спокойно): «Если вы все время ругаетесь, может быть, вам лучше не быть вместе?» Она рассадила нас по разным комнатам и сказала, что мы можем играть, делать, что хотим, но не выходить. Мы оба начали плакать, но она не уступала. Мы стали посылать друг другу записки, подарки… Это продолжалось, может быть, около часа, но мне показалось вечностью.

Еще я помню, что когда мама просила меня помочь, например, подмести, а я говорила «не хочу», она отвечала: «Ну и не надо, я сама подмету!». И тогда я уже бежала: «Нет, я!» Это пока я была маленькой. Когда я подросла и было уже много малышей, маме нужна была гораздо большая помощь, и ответ «нет» не принимался. Если сейчас надо помыть посуду – моем посуду, без фокусов! Даже если это и не самое приятное занятие в мире – делать нечего!

В заключение: постарайся определить, какова была «главная семейная линия» в воспитании.

Первое: у нас в семье осуществлялся принцип, выражаясь словами Мишлей, «воспитывай ребенка соответственно пути его». Нас было восемь, четыре брата и четыре сестры; все братья учились в разных ешивах, а сестры – в разных семинарах, каждый – в месте, которое лучше всего ему подходит. Не было никакой «накатанной дорожки»; у каждого – свой путь, у каждого родители старались развить его индивидуальные способности, то, к чему он больше всего склонен. Я уже была достаточно большой, чтобы видеть, как это осуществляется в отношении младших братьев и сестер, как много родители об этом думают, как они ищут, что подходит каждому. Сколько душевных сил они в это вкладывали, ничто не было здесь само собой разумеющимся! И с каким уважением они относились к каждому из детей в отдельности как к личности, а не просто как к «моему ребенку»! Я вижу, что судьбы многих детей и подростков ломаются именно из-за того, что родители пытаются втиснуть всех в один и тот же шаблон. Например: «В нашей семье принято, что все девочки идут учиться в такую-то школу…» А что, если именно этой девочке данная школа не подходит? Нет, ее отправляют туда же, куда и других сестер, и она не может там найти себя… Мне кажется, что для нашего поколения воспитывать детей в соответствии с их склонностями жизненно важно. Второе: мама всегда очень старалась, чтобы мы были с ней открытыми, чтобы у нас была личная связь. Ребенок открывается только тогда, когда есть близкая связь, и это не происходит само собой. Мы вели с ней задушевные беседы нечасто, может быть, раз в месяц, но беседовали по два-три часа. Когда я вышла замуж, мы довольно редко приезжали к родителям на Шабат, но когда приезжали – могли всю ночь проговорить. Еще один важный момент, который отметил мой муж: «У нее всегда был миллион всяких дел, но когда она разговаривала с тобой, ты чувствовал, что она с тобой на все сто процентов». И даже муж моей младшей сестры, который знал маму всего несколько месяцев, сказал после ее смерти, что вряд ли кто-нибудь еще в семье будет так ценить и уважать его, как она, – разве что жена… Это действительно очень интересно: у мамы и вправду было очень мало свободного времени, она всегда была очень занятой, не всегда была дома, чтобы выслушать нас, но когда она с кем-то разговаривала, давала собеседнику ощущение, что она с ним вся, целиком, и готова слушать его сколько угодно.

1. Известная цитата из пророка Ирмияу (2:2): «Так сказал Г-сподь [обращаясь к еврейскому народу, который образно назван «невестой»]: «Помню Я о добродетели юности твоей, о любви твоей, когда была ты невестою, как шла ты за Мною по пустыне, по земле незасеянной». ↑