– Приведите, пожалуйста, пример того как рав Ицхак объяснял вам сложные места в молитве?
– Скажем, он мне объяснял, отвечая на мой вопрос, что такое Всевышний. Мне было тогда три-четыре года. Что детям обычно говорят? Что Его не видно, Его невозможно почувствовать, но Он есть, и Он правит всем и все – от Него. Ребенку тяжело это понять. А папа сказал мне так: «У тебя есть сила?» – «Да, конечно!» – «Ты чувствуешь ее?» – «Да, конечно, чувствую!» Такими словами он помог мне, чтобы я представила себе и ощутила свою силу, а потом спросил: «Ты можешь ее увидеть? Где она, твоя сила? Посмотри на нее!» – «Не могу, папа, я ее не вижу!» И тогда он говорит: «Так и Всевышний! Он – Сила мира!» А ведь смысл одного из имен Творца – Кэль – это именно сила. И ребенок вполне может понять и почувствовать это!
– А как ему удавалось сделать, чтобы у вас было ощущение радости при исполнении заповедей?
– Чувство радости было в самой его природе, и он сохранил это на всю жизнь – как мне кажется, отчасти за счет врожденных свойств души, а отчасти – благодаря его родителям. Папа был единственным сыном (у него была сестра, умершая в младенчестве, когда ему самому было около двух лет). Понятно, что родители просто обожали его; все, что он бы ни делал, было самым лучшим и замечательным в мире. Они совершенно не боялись его избаловать (у огромного большинства других родителей это произошло бы непременно). И точно так же он относился к нам. У него тоже не было понятия «бояться избаловать»; для него было невыносимо, когда ребенок плачет. Плачет – значит надо сразу все сделать, чтобы успокоить его! Например, мне рассказывали, что когда я была совсем маленькая (около года) и папа меня брал на руки, то первым делом я хватала его очки и бросала на пол. А папа каждый раз смеялся, шел и покупал новые – притом, что материальное положение семьи было тогда просто катастрофическим. (Например, стулья со спинкой появились у нас в доме, когда мне было лет пять; их нам кто-то подарил. А до этого были только табуретки, да и тех не хватало).
У папы было очень мало времени, которое он мог бы посвятить нам; но когда он был с нами – он был только с нами. (Слава Б-гу, телефонов тогда еще почти ни у кого не было). Приходил домой – радовался, играл с нами, прыгал; ходил с нами гулять и учил радоваться любым мелочам. Например, он научил меня, что если смотреть на небо сквозь листья деревьев, это очень красиво. Все время приносил нам всяких животных, чтобы мы с ними возились. Он даже учил меня играть в догонялки: как нужно внезапно останавливаться, бросаться в другую сторону и т. п., чтобы поймать того, кого ловишь. Я была маленькой, и такие вещи казались мне величайшим открытием. В Шаббат вечером папа приходил из синагоги; он пел «Шалом Алейхэм», танцевал с нами, брал на руки и подбрасывал в воздух. Потом говорил молитву «Рибоно шель Олам» (в Израиле ее обычно не говорят); при этом он поднимал руки вверх и ходил так по всей нашей маленькой квартире, а мы – за ним «хвостиком». Еще такая игра была у нас: когда папа говорил благословение «Амоци Лехем» и отрезал себе свой кусок халы, мы хватали его и убегали, и он бегал за нами по всему двору, чтобы забрать. Еще я помню, что когда папа говорил после трапезы «Биркат а-Мазон», я все время подсказывала ему следующее слово. И папа все это терпел!
С другой стороны, у нас в семье были очень строгие и точные законы. Мама была строгой и дисциплинированной матерью и хозяйкой. У нас не было такого, чтобы дети настойчиво требовали и вымогали что-нибудь. Если ребенку сказали «Нет!», а он начинает плакать, – все! Он это в жизни не получит! Можно было просить, договариваться – но не нудить и выпрашивать.
У папы тоже были строгие правила. Например, в праздник Суккот, в день смерти Виленского Гаона, папа читал нам его известное письмо, которое он написал своей жене, намереваясь уехать в землю Израиля. Он говорит там, что к детям нужно относиться очень бережно и мягко, все им прощать, но если они будут говорить нехорошие слова, клятвы, неправду – бить их, не жалея. И папа каждый год нам это письмо зачитывал. Мы знали, что если скажем лашона-ра – это будет просто конец света; в нашей семье такого не может быть! Конечно же, сами родители никогда не говорили плохих слов; даже слово «дурак» было совершенно неприемлемым, не говоря уже о чем-то еще.
Если кто-то из детей сказал что-то в этом роде – родители были просто в шоке… Как это может быть? Как можно так нехорошо относиться друг к другу?
Если родители заставали нас в ссоре (в их присутствии мы никогда ссор не начинали) ‑ сохраняли спокойствие, поскольку это свойственно детям. Но есть вещи, которые непростительны в любом возрасте: например, оскорбить кого-то, найти у другого слабое место, чтобы нанести обиду – это было совершенно неприемлемо.
Из книги рава Х. Фридлендера «О воспитании в еврейской традиции», изданной фондом «Беерот Ицхак»
