Он спрашивал, я отвечал. Я был его хеврутой уже почти год, мы созванивались раз в неделю. Сначала меня очень интересовало, чем он живет, чем интересуется мой сверстник из нерелигиозного общества, но уже вскоре я понял, что не хочу чересчур вникать в это. Я знаю о нем немало: студент, учится на вторую степень в каком-то Тель-авивском художественном ВУЗе. Что-то рисует, лепит, ведет богемный образ жизни. Он обратился в нашу организацию в поисках хевруты, в числе интересующих его тем указал ТаНаХ. Оказалось, что ему нужно «создать шедевр» в качестве выпускной работы, и он решил, что его интересуют некоторые моменты «еврейской истории и традиции», конечно, в духе современного израильского искусства.
Нас определили друг другу по возрасту и некоторым схожим интересам. Я тоже недавно был студентом, правда, в России и техническим, еще до тшувы. И я тоже люблю изучать Невиим (книгу Пророков) и Ктувим (Писания), хотя это не типичная ешивная программа. Теперь мы учимся. Я не думаю, что особо подвигнул его в традиции, мне кажется, он вообще не понимает глубину обсуждаемых вопросов. Его больше интересует история, причем чтобы в ней было побольше декораций, антуража, страстей. Он то и дело спрашивает меня: «А как выглядел Йеуда? А во что была одета Тамар?». И тогда я стараюсь разубедить его создавать шедевр из этой истории, поскольку, кроме кажущейся щекотливости, она наполнена святостью, настоящей скромностью и царственным умением признавать ошибки. Но он только говорит мне, что из нравственности не сделать выпускной работы, и начинает искать очередную «тему», а я проучиваю ее с ним, стараясь упирать на духовную и не обострять физическую сторону.
Однажды он пригласил меня на неформальную выставку, потому что его работы выставлялись там, в числе прочих. Я начал отказываться, но он сказал, что там не будет никого из его сокурсников и компании, так как первые два дня только устанавливают экспонаты, проверяют свет, и выставка как бы закрыта для публики. Я подумал, что это хороший повод встретиться впервые за полгода занятий, и приехал в Тель-Авив. С трудом отыскал это помещение и вошел внутрь. С первого взгляда я осознал, что ничего не понимаю в современном израильском искусстве. Нагромождение мусора оказалось работой на тему охраны окружающей среды. Скомканные обрывки бумаги, хаотично разбросанные по серому полу зала средней величины, оказались композицией на какую-то философскую тему, а я, нечаянно пнувший один из кусков бумаги, был назван вандалом и варваром в кипе. Наконец я отыскал его – спросил у ребят, которые, поворачивая некую шарообразно-кубическую скульптуру, спорили, что лучше осветить, а что – повернуть в тень.
Он стоял, скрестив руки на груди, и любовался четырьмя своими картинами, поочередно поворачивая голову. Одна из картин была окрашена в синий цвет разных оттенков и интенсивности, а посередине прочерчена черными и белыми… скажем, молниями. Он объяснил, что так он видит рассечение Ям Суф. Вторая была большей частью интенсивно красного цвета с неясным …видимо, женским силуэтом. Он сказал, что так он видит одежду Тамар, когда она шла на перекресток дорог. Третья была просто разноцветными пятнами, я даже не стал спрашивать. А про четвертую он сам стал мне рассказывать с большим воодушевлением. Она была на тему одного из наших уроков. В качестве отступления от темы мы учили Ликутей МоараН, притчу про двух людей. Один видит, что его товарищ делает корону и спрашивает: «Для кого?». Тот отвечает: «Для царя». «Если для царя», – говорит первый, – «ты должен найти и вставить туда самые лучшие драгоценные камни». Объяснение этой притчи таково: каждый еврей – корона для Всевышнего. Нужно находить в каждом еврее его лучшие стороны – это и будут драгоценные камни в этой короне.
На четвертой картине был изображен силуэт склоненного человека, выступающий из темноты на фоне приглушенного теплого желтого света. Если отойти дальше, казалось, что человек держит в одной руке круглый предмет, похожий на корону. Подойдя ближе можно было различить, что по кругу написаны буквы. А в другой руке мастер держит сверкающий камень и любуется им. Интересно, что эта картина отличалась от предыдущих по стилю. Но я ничего не понимаю в живописи, о чем не преминул сказать хевруте. Он помолчал, мне показалось, обиженно, а потом спросил с надеждой: «А какая картина тебе больше всего понравилась?». Я честно ответил, что четвертая. Он рассказал, какое глубокое впечатление произвел на него тогда этот разговор. Даже картина получилась необычной для него – он предпочитал рисовать свои эмоции на некоторую тему, а здесь он хотел, чтобы у созерцающего картину возник вопрос, о чем она, и тогда он рассказал бы притчу и ее смысл. «Если бы евреи искали друг в друге только хорошие черты, тогда, возможно, мы, сыны Израиля, больше любили бы друг друга – и светские, и религиозные». Так закончил он свою речь. На том мы расстались.
В последующих наших разговорах он часто увиливал от уроков и все больше интересовался моими взглядами на жизнь. Некоторые его вопросы были из разряда тех, которые часто задают религиозным людям. Например: почему мы во всем слушаемся раввинов. Я начал учить с ним эту тему, и среди прочего сказал, что даже если рав говорит тебе на правое – что оно левое, а на левое – что оно правое, ты должен делать, как говорит тебе рав. Здесь он заупрямился и возразил, что есть объективные вещи, правая рука всегда правая, это даже в детском саду знают. Я задумался, как ему объяснить. Потом вспомнил один урок рава Ханоха Геварда – и просто пересказал своими словами. «Представь себе», – сказал я, – «что ты стоишь на светофоре, чтобы выехать на шоссе Тель-Авив – Иерусалим. Ты видишь указатель, на котором написано: Тель-Авив налево, Иерусалим направо. На другой стороне перекрестка стоит другой водитель, также выезжающий на это шоссе. Но у него на указателе написано: Тель-Авив направо, Иерусалим налево. Если он, не глядя на указатель, выйдет из машины и спросит у тебя, в какую сторону Иерусалим, ты скажешь «направо». Если он послушает тебя и уедет направо, то приедет в Тель-Авив. Почему? Он едет не в твою сторону, как бы в неправильном направлении по отношению к тебе. Поэтому человеку, который движется в обратную сторону от святости, еврейских ценностей, то, что говорит рав, может показаться обратным реальности, но если он поменяет направление и станет двигаться навстречу, то все встанет на свои места». Он сказал, что обдумает это.
Через неделю он сказал, что хочет попробовать взять на себя что-нибудь маленькое, легкое, не требующее затрат (ведь даже для утреннего омовения рук нужна специальная кружка). Я предложил говорить утром «Модэ ани», рассказал о смысле этой молитвы и привел исследование, что человеку утром не нужно резко вскакивать, а требуется некоторое время для восстановления давления после сна, чтобы голова не кружилась от резкого подъема. А именно – примерно двенадцать секунд, как раз столько, сколько слов в «Модэ ани». Он заинтересовался и согласился.
А потом у него началась сессия или что-то вроде того, и он попросил не звонить пока, он сам позвонит, когда освободится. И пропал. У нас не было общих знакомых, я не смог отыскать его, и организация, познакомившая нас – тоже.
Спустя полгода я приехал в Бней-Брак, получить благословение на шидух у рава Каневского. Потом решил дойти пешком до центральной автобусной станции. На светофоре, ожидая зеленого, остановился фургон с бреславскими хасидами. Я привык, что обычно они раскрашены самым неожиданным образом, но эта машина была еще и красива. Вдруг распахнулась дверь, и из минивана мне навстречу выкатился мой хеврута! В цицит и в белой кипе с кисточкой! Он попытался утянуть меня в танец, но, узнав, обнял и стал выбивать пыль из моей спины. Утихомирившись, он рассказал, что закончил ВУЗ, но ему захотелось продолжить изучать ТаНаХ. И, возможно, что-нибудь еще. И так он набрел на бреславскую ешиву для баалей тшува, где полдня учится, а полдня рисует на чем угодно: расписывает свитки (для заработка), рисует граффити на машинах (для себя). Он сказал еще, что поменял направление, и двигается теперь вместе со мной – туда, куда указывают раббаним.
